Проигранный матч (Александр Бойко)

Г. П. Воробьеву

Я остался один...

Здесь над последними рядами трибун вольно гуляет ветер. Отсюда мне хорошо виден пустынный овал стадиона, только смотреть вниз не хочется, хочется прижать ладони к глазам и не видеть людей. Они разноцветными струйками вытекают в узенькие жерла проходов. Опустевшее поле. Осиротевшая дорожка. Теперь они никого не интересуют. Какие-то дети выбежали на зеленый газон, носятся друг за другом, и их никто в кои-то веки не прогоняет. Неужто на такой мирной поляне все и произошло?

Вчера матч начался в восемнадцать ноль-ноль, а сегодня - в шестнадцать. Я смотрю на часы - уже девятнадцать тридцать. Три плюс четыре - семь часов чистого времени. Итак, берем целый год и делим его на семь часов матча. Что за чушь лезет мне в голову?..

Развожу ладони, словно распахиваю ворота, и упираюсь взглядом в мрачное табло. На нем высвечивается мое поражение: 195:167. Двадцать восемь очков!.. Так много мы еще не проигрывали. Двадцать восемь очков делю на семь часов матча, получается четыре. Значит, каждый час мы проигрывали по четыре очка. За первое место в матче - семь очков, мы выиграли восемь видов, а они - шестнадцать...

Спасибо тебе, добрый волшебник! Кто-то невидимый одним махом стер текст на двух языках, оценивающий мой труд. Теперь черные провалы табло вдавлены в синь затухающего неба и, словно школьные доски, призывают меня к ответу: "Пожалуйста, ваш вариант сборной". Вот выйду, возьму мел и все заново распишу по полочкам...

Снова прижимаю ладони к вискам, а под пальцами колотится маленькая жилка. Я прижимаю ее, пытаюсь унять лихорадочное нетерпение сердца...

О, спасибо... "Миллион, миллион, миллион алых роз..." Это, единственное, что скрасит мое поражение.

Взгляд никак не оторвать от безлюдного стадиона. И смотреть не хочу, и не могу отвести взгляд от равнодушных спин. Один за другим люди поднимаются со своих мест и уходят, как с похорон. Словно знают, завтра меня будут отпевать. Неужели я вот так же спокойно поднимусь и уйду отсюда?

Табло ожило, застрекотало буквами и цифрами. Они не находят себе места и, отталкивая друг друга, мельтешат, словно мои мысли. О, теперь мне предлагают последние новости: "Сегодня в Москве состоялся тираж "Спортлото" "6 из 49". Машинально повторяю вслух счастливые номера: 1, 2, 6, 7, 10, 11... И кисло улыбаюсь: "Попробуй додумайся до такого расклада! А ведь нашелся какой-то чудак где-нибудь в Тьму-таракани, сидел и прикидывал: "А ну, дай зачеркну вот так, как никому не придет в голову, даже психу". И зачеркнул!.. А сейчас услышит по радио и завопит радостно: "Ребята, гуляем!" Завидую тебе, неведомый чудак. А теперь выпьешь шампанского. А может, пенсионер из того же региона открыл пухлую тетрадь многочисленных расчетов и прикинул: "А вот так мы еще не играли..." И тоже сорвал банк...

Перед окончанием матча, с последним выстрелом стартера, наш зампред резко поднялся с места и, не глядя в мою сторону, уронил в пустоту: "Завтра у меня". А после, толкаясь в частоколе коленей, продираясь и не извиняясь, ушел, не пожелав досматривать последний бег и уже тем открещиваясь от всех нас и нашего поражения. Он спускался по лестнице, а я безразлично глядел ему вслед.

Вот он вышел к первому ряду, вот начал оглядываться по сторонам, высматривая своего шофера, про которого так и говорит: "Мой шофер". Вот тот спохватился и рванулся навстречу. Вот еще видно их головы. А вот уже нет. Слава богу, зампред ушел. Легче от того не стало, но хоть можно оглянуться по сторонам. Его присутствие, неожиданные вопросы и реплики: "Ну и что?", "Еще чем порадуешь?", "И это прыжки?" - унизительно держали меня на коротком поводке зависимости. А теперь, после его ухода, я остался безнадзорным и могу позволить себе подняться сюда, наверх, откуда все видно и никто не будет донимать вопросами. Здесь меня никто не найдет, а внизу, внизу что? Последний вид закончат и без меня...

Откидываюсь назад, спина упирается в цементную опору, а столб холодит спину. Какое-то мгновение привыкаю к новому месту и не пускаю в себя глупые мысли о завтрашнем разговоре.

Кажется, все! Стадион пуст! Еще совсем светло, но кто-то включил прожектор, две осветительные мачты жирафьими шеями вытянулись над головой, словно высвечивали меня, убежавшего от расплаты: "Вот он! Вот он!"

Прикрываю глаза и словно оказываюсь в полусне: цветные видения - обрывки матча красочными сполохами взрывают мое сознание. И я рад этому, мне так хочется еще раз увидеть этот красочный фильм... Только в темную тишину сознания проникает осторожное цвирканье... Цвирк-цвирк... Здесь, на Украине, в теплынь летнего вечера можно услышать цикаду... Цвирк-цвирк.

Куда бы уйти, куда бы исчезнуть, как бы раствориться в толпе и не видеть раскаленную громадину стадиона, нагретую солнцем и криками всезнаек-болельщиков. И сегодня они кричали, скандировали. Только и это не помогло. Двадцать пять кругов, приклеенные друг к другу, шаг в шаг, бежали две пары: наши в красном, их - в синем... А я здесь, наверху, мог метаться, благо никто не видел, и мог кричать, благо никто не слышал... Мог орать все, что хотел. И я орал, и хорошо, что никого не было рядом. Ну, проигрываем мы, все равно матч проигрываем, хоть не казните меня бездарным бегом. Уйдите вперед, измотайте их, ведь вы знаете, они люди дисциплинированные, они не отпустят, хотя и могут бежать быстрее. Нет, они не выйдут, они отсидятся за вашими спинами, а на последней прямой прыгнут оттуда прямо как из засады... Ах, ребята, ребята! Как же так, как же вы не потешили меня в последнем виде? Хорошо еще умные наши зрители не вставали и не уходили, хотя смотреть такую тягомотину было тошно. Нет, решительно на это способны только наши болельщики. Не ушли, ждали, надеялись... И только когда все вышли на прямую, засвистел и осуждающе затопали ногами. И мне, словно бегущему вместе с вами, даже здесь, наверху, никому не известному, было противно все видеть. Мне тоже хотелось уйти. Уйти, лишь бы не прыгали в глазах унижающие цифры.

Цвирк-цвирк!..

Спасибо тебе, цикада. Спасибо! Только откуда ты здесь? Зачем оставила теплую землю и выбралась на городской цемент? Как смогла выжить в мире нестихающего гула и сизых газов, повисших на всех перекрестках? Только ведь ты не цикада. Ты - доктор.

Подошел, неслышно сел рядом и молчит, по неистребимой своей привычке крутит головку старенького секундомера: цвирк-цвирк... Ах, доктор, доктор, ну что мне с тобой делать, все давно обзавелись электронными, а ты вертишь в руках ветерана прошлых лет.

Не отрывая глаз, говорю в пространство:

"Спасибо, Петрович! Спасибо! Нет, ничего мне не надо. Автобус не задерживай, отправляйтесь на ужин. Если не в тягость, сам съезди на банкет. Присмотри! Сам знаешь, за кем. Тренерам скажи, утром, как всегда, встречаемся в парке. А то, что молчишь,- не страшно, покалякаем натощак, поругаем друг друга. А пока дай отсижусь в пустоте. Не волнуйся. А таблеточку на всякий случай оставь".

Вытягиваю руку, и теплая ладонь доктора обхватывает мою. И я чувствую, как жмет он, жмет, доброй силушкой пробуждая меня от мерзости тупого покоя. Эх, доктор, доктор, сидеть бы с тобой вдвоем, молчать согласно, слушать вечернее дыхание города и никуда не спешить.

Доктор перестает давить, и рука его отрывается и исчезает. А мне так хочется крикнуть вдогонку: "Не уходи, доктор!" - и вцепиться в руку, как некогда в добрую руку отца. Глупости! Я гоню от себя нелепые желания, и доктор моей команды, с которым столько пережито, наверное, все понимает и согласно молчит. На мою ладонь почти невесомо падает пакетик из неведомых снадобий, какими доктор заботливо пичкает и меня. А еще он терпеливо, один за другим, загибает мои пальцы, словно я мальчик, отправленный в булочную с горстью медяков. Твердое пристукивание бутылки означает: "Минеральная - справа!"

Эх, доктор доктор! Как же мы с тобой проиграли матч? И не где-нибудь, у себя дома! Позорище-то какое! Что же, зря футболисты придумали сказочку про родные стены? И мне так хочется тряхнуть бетонную колонну, бесстрастную опору моего дома-стадиона: "Ну, что не подмогла, родимая?"

Нет цикады, ушел доктор. И больше никто не знает место, где я могу оторваться от команды и остаться один: крикливый или молчащий, но один, не ведомый никому.

Теплый вечер согрел меня и улегся на плечи. Открываю глаза. Темные трибуны черным ошейником сдавили освещенный овал беговой дорожки. И только там, где кончаются верхние скамьи, начинают искриться яркие звезды.

Разжимаю ладонь, разворачиваю пакетик, перебираю пальцами гладенькие таблетки. Зачем они мне, доктор? "Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он трудный самый..." Слова из песни подброшены памятью, и я пытаюсь постичь, зачем они? Что мне в этих словах? Еще немного... Последний бой... Последний ли? Да, проиграли. Да, завтра начинаем отвечать на вопросы руководства. Успеть бы только утром глянуть в газеты. В семь, когда встречаюсь с тренерами, киоски уже будут торговать моей неудачей... Что-то там накричали в телефонные трубки наши борзописцы? Ладно, пока кричите, завтра прочитаем. Ладно, перетерпим, переживем, нам ведь доктор оставил таблеточки. А когда прочитаем, все оприходуем в архив. Есть и у нас свой архивариус, и возит он за собой две папки: красную - с победными воплями и синюю - с оплеухами. И когда моя команда в миноре, я выпускаю его на сцену. И он, поглядывая на притихший зал, читает с выражением, и каждый раз лопается от смеха моя команда. А я знай сижу в стороне и думаю: "Молодцы, ребятки, молодцы, смейтесь вволю". Так что же случилось сегодня с вами? Что случилось? Сегодня, во второй день матча, когда еще можно было расправить дугу в обратную сторону? Последний бой... В последний бой ребята идут сами. Только мы, их тренеры, не знаем, какой бой станет для нас последним...

А таблетки? Зачем они мне? Укладываю их на два указательных пальца, прижимаю большими и торжественно командую: "По наступающему противнику, огонь! Пли!" И улетают таблетки к дальним звездам, и остается на сердце тоска. Прости, доктор, не знаю, что ты мне дал для успокоения души и сердца. Может, сделаны те таблетки из высушенного сердца льва? И, приняв их, я разразился бы всеустрашающим рыком. И все равно, спасибо, доктор, спасибо! Мы еще рыкнем, дай только посижу, дай отдышусь, словно бежал двое суток без остановки. Дай зарастут бока от завтрашней порки.

И тишина-то, тишина какая! Нет и не будет для меня времени лучше, нежели вечерний пустой стадион... Это мелькнуло где-то внутри, перетряхнуло меня с головы до пят. Цепляясь за спасительную соломинку, собираю воспоминания в один круг. Что-то новое обрадованно мчится ко мне издалека.

...Я один. Тусклый фонарь у финишной стойки освещает маленький квадрат беговой дорожки. Я вбегаю в него, словно в надежду, минуя финишный створ, и снова обрушиваюсь в темноту. И бежать мне в неизвестности еще триста пятьдесят метров. Топ-топ! Ноги уже устали, за плечами целый день и еще тренировка. Ноги проваливаются в выбитые ямки, а я мчусь и не чувствую ничего, бегу в своей темноте. До светлого пятна на дорожке еще триста, двести, сто пятьдесят... И надо быстрее, еще быстрее... Я врываюсь в светлый квадрат, и начинает казаться, что там, на трибунах, невидимо присутствует известный тренер. Вот-вот он спустится вниз и громко окликнет. Я готов! Пятьдесят метров света и триста пятьдесят тьмы. Пустынны вечера моего детства...

Не открывая глаз, вытягиваю руку. Обрадованно хватаю горлышко бутылки, но тепло стекла гасит желание. Огорченно вздыхаю, наклоняюсь и задвигаю бутылку под скамью. За ночь она остудится, и завтра кто-нибудь из уборщиц обрадуется находке...

Что-то незримо оседает в душе, и я открываю глаза. Вижу рабочих, они укладывают стадион спать. В пестрые, молчаливые стада согнали барьеры, укрыли темным покрывалом прыжковые ямы. А теперь стоят, докуривают, возможно, говорят о матче, жмут друг другу руки и расходятся. Куда вы? Я здесь! Спросите меня, задайте вопрос. Я отвечу. Ведь это у вас, за день до матча, я просил помощи и порядка. И вы по-мужски честно сказали: "Иди отдыхай, старшой, мы не подведем, сделаем все, как надо, лишь бы твои ребята не подкачали".?

Я один. Один ли? Провести бы прожектором по трибунам, наверняка увидишь парочки, вольготно им на пустых скамейках...

А если мне пробежаться? Ловлю себя на мысли и ликую от неожиданной радости. Кругов бы пять да босиком по травке, только что обрызнутой из шлангов, рука моя тянется к воротнику рубашки, засовываю галстук в карман. Дергаю шнурки ботинок и обрадованно шевелю занемевшими пальцами. Теперь я ободряю их: "Потерпите, ребята, сейчас погуляем". Ну и пусть смотрят, буду бежать, как в аквариуме, а все, кто целуется в темноте, увидев меня, возможно, оторвутся, удивленно посмеются чужой прихоти, которую им никогда не постичь. Подхваченный внезапным желанием, вскакиваю с места, спешу вниз, лихо отщелкиваю ступеньки. Во мне все бурлит, и я уже не сомневаюсь в правильности решения. Разденусь у ямы для прыжков. Час назад там неутомимо метался мой любимец. Извини, Володя, так и не обнял тебя, не поздравил. Молодец ты, обпрыгал всех, да еще с рекордом Европы.

Мне остается шагнуть на последнюю ступеньку, проскочить между скамьями и махнуть через заборчик. Я тороплюсь. Быстрее, быстрее сбросить официальный пиджак...

Стоп! На той стороне кто-то так же перемахнул через заборчик. Вдвоем? Не очень-то хочется... На нем синий костюм с красными полосками. Я останавливаюсь в недоумении: кто-то из наших? Теперь, когда он поворачивается, четыре заглавные буквы на его спине не оставляют сомнений. Уж он-то меня знает. Но кто же это? Остаюсь в темноте и сажусь на скамью, пытаюсь разглядеть его лицо. Он тянет через голову куртку, швыряет ее на землю и ложится навзничь. Интересно! Я жду. Минута, три, пять... ох, увидеть бы мне лицо. А ну-ка, встань, дружок, повернись. Кто же ты? Меня что-то подталкивает: пройди к нему через поле. Нет, не хочу. Что держит меня? Я жду, сам не зная чего. Ну, вставай, парень, или уходи! Мы ведь не договаривались играть в прятки. Или ты, или я! Вот он приподнимается и садится, наклонив грудь к коленям. Резко встает, откидывается, разводит руки назад, словно хочет вобрать в себя тишину и покой. Медленно идет к краю дорожки, откуда все стартуют на двести метров. В его вялых движениях я не вижу гарцующей радости, ради чего люди приходят сюда. Он поворачивается в профиль, и что-то знакомое начинает плыть в моей памяти.

Он наклоняется, опираясь пальцами о шершавую поверхность тартана, словно просит помощи у земли... Пошел!

Я привстаю со скамьи, хочу рассмотреть его лучше и тут же опускаюсь, тяжесть, незримая тяжесть давит на мои плечи: "Ах, Саня, как же я тебя не узнал". Александр Ильич Кириллов, член сборной команды страны, год рождения 1965-й, "Динамо", участник только что проигранного матча. Да, тот самый Кириллов. Кто финишировал последним, точнее, четвертым из четырех бегущих на десять километров. В последнем, уже ничего не решающем забеге.

Он бежит мимо, и мне хорошо все видно. Я вижу так, как не увидит никакой научный прибор и десяток приставленных к нему аспирантов.

Что ж ты делаешь здесь, Саня? Здесь, когда все уже отмылись, отчистились, нафрантились и шумно слоняются в холле, дожидаясь автобуса с недавними соперниками. Вот-вот их подвезут, и все согласно шагнут в банкетный зал. А ты так и будешь ковылять один? Что- то ты ищешь в спасительной пустоте?

Мне хочется выйти к тебе и крикнуть: "Саня, спасибо!" И увидеть, как твою гримасу одиночества сменит удивленная улыбка. Ты остановишься, испуганный тем, что я, старший тренер сборной, тоже здесь. И могу сказать (как я могу!): "...Там надо было прыть показывать, там". Нет, Саня, не скажу. Беги спокойно. Нет, не выйду и не скажу. Только подумаю благодарно: пока есть такие, как ты, мы еще можем! Мы еще многое сможем! Ты бежишь, а мне хочется плакать. Двадцать восемь очков! Еще никогда мы так не проигрывали. Я переплетаю пальцы, словно отхожу от наркоза. Только сейчас боль поражения начинает сверлить меня, и сердце мое болит все сильнее и сильнее. Беги, Саня, беги. Нет, не выйду, нет, не скажу. И ты никогда не узнаешь, что кто-то видел тебя бегущим в тот вечер, когда мы вместе с тобой с треском проиграли матч.

Я оборачиваюсь и, тяжело ступая на каждую ступеньку, поднимаюсь наверх. Там - темнота. А где-то вдали, в сияющем зареве большого города, меня ожидает команда.