В воротах (Анатолий Чайковский)

- Ма-а-акс... Макс-с-с...

Лучше бы не слышать никогда этого свистящего звука в конце своего имени. И еще этого свиста - беспрерывного и оглушительного.

- Макс-с-с...

- Макс-с-с, возьми рас-с-с-ческу и причешис-с-сь...

Кто-то даже заржал от удовольствия.

- Ха-ха-ха! Возьми рас-с-с-ческу, Макс-с-с, и причешис-с-сь!

Он автоматически прикоснулся пальцами к остаткам волос на голове. И конечно, в зале это сразу заметили.

- Ха-ха-ха... Хо-хо-хо...

- Король ты, Макс-с-с!

- Макс! Ты нам нравишься! Только зачем тебе нужно стоять в воротах? - чей-то резкий голос вырвался из хора.

В это мгновение он понял, что мяч летит ему прямо в лицо. Пуля. Ядро. Снаряд. Кто же это выстрелил?

Мяч попал в машинально подставленную руку. И отлетел за ворота.

Слава богу, пронесло. Надо поскорее выбросить мяч снова в поле, к своим. Подальше от ворот.

- Браво, Макс-с-с! Бис! Повторить!

Кричат, как клоуну в цирке. Весело им. Послать бы их куда-нибудь подальше, да разве услышат! А вот судьи услышат наверняка. И тогда - прощай, ворота. Судья выгонит и не задумается. И правильно. Выругаешься - ничего не изменится. Только хуже получится. Ладно, потерпим.

Игра шла далеко от него. На противоположной стороне поля. Мяч перелетал от одного игрока к другому не задерживаясь. Стоило ему задержаться в чьей-либо руке, как из плотной стенки защитников начинали тянуться к нему чужие руки. А потом и сама стенка надвигалась угрожающе, чтобы закрыть все пути к воротам.

Он следил за всеми перелетами мяча, за всеми его попытками скрыться, чтобы затем неожиданно вылететь Из гущи тел, из скопления игроков и беспрепятственно попасть в цель. Он не отрывал глаз от кожаного шарика и совсем непроизвольно водил руками, словно собственноручно отдавая и принимая пасы. По ногам его то и дело пробегала нервная дрожь, и тогда он начинал подскакивать на месте.

Так выбрался он далеко от ворот, почти до самой центровой линии. И в это мгновение мяч был пущен в узкую щелочку, вдруг приоткрывшуюся в защитной стенке. Тут он и забился, затрепыхался в силках, потом замер, схваченный чьей-то крепкой ладонью.

Назад! К себе в дом! В свою крепость! Он увлекся, вышел слишком далеко вперед, мяч летит уже ему за спину по крутой траектории. И он сам тоже взлетает в воздух вслед за мячом, пытаясь его догнать. Но лишь кончиками пальцев ощущает его неуловимость.

Пол жесткий, пахнущий краской, резиной и спортом. Болит локоть, и подыматься не хочется. Болельщики надрываются, осуждая его. Увидеть мяч, лежащий в воротах, невыносимо. Но от этого никуда не уйти. Он поворачивает голову, но мяча в сетке нет. Значит, он туда не влетел. Значит... И снова он чувствует кончиками пальцев кожаную неуловимость и думает о том, заметил ли кто-нибудь, что это он все-таки изменил траекторию.

- Макс-с-с! Иди гулять! Тут тебе делать нечего...

Маленький человечек поднялся со своего места и завертел руками над головой. Знакомое лицо. Откуда он его знает? Где они виделись? Да, да, это он. Конечно, наверняка он.

Его враги перестали быть безликими. Они получили лицо. Одно на всех. И он помнил, где он впервые его увидел.

Это случилось однажды вечером, на окраине города. Он бывал здесь не раз и никак не мог привыкнуть к его нравам. Жители пятиэтажных домов по вечерам сидят на скамеечках возле своих подъездов. Скамеечки самодельные - два обрезка бревна и доска сверху. Мимо них идешь как сквозь строй взглядов - придирчивых, обшаривающих. "Куда это он? И что это у него в руках? Сверток какой-то. Кажется, бутылку понес. Значит, выпивка будет. Хорошо живут люди, откуда только деньги берут?"

Он действительно шел с бутылкой вина на именины к приятелю. Вино купил только что в соседнем гастрономе. В магазине народу было полным-полно, но одна из продавщиц, поглядывая на часы, шла к двери, чтобы запереть ее. Кто-то, однако, успел, нажав плечом на дверь, прорваться внутрь. Был он небрит, в кепке с пуговкой, коротконогий, с длинным туловищем. Подойдя к прилавку, сразу же заныл:

- Мамка, дай мурзику пива. Мурзик пива хочет...

Вроде бы дурачился, но глаза у него были хитрыми, узенькими. Он поглядывал искоса на молчаливую очередь и мычал себе:

- Мамка, дай мурзику пива. Тачка за углом стоит, мотор даже не выключил.

Продавщица сказала:

- Отцепись. Чего пристал? Не видишь, очередь стоит.

- Очередь еще постоит. Она ведь и так стоит. А мурзик без пива помрет. Лягет на пол и не встанет больше...

Получив свои бутылки, он огляделся вокруг и ухмыльнулся довольно. Короткие ноги косолапили. Брюки обвисли, как паруса в штиль. Многие в очереди неловко отводили глаза в сторону. И Максим тоже посмотрел в угол. А теперь он увидел его снова. Мурзик. Мурзики. Им весело. Им хочется посмеяться. Над ним, над его мучительной и бесконечной любовью. Над его сладкой и горестной судьбой стоять в воротах и пытаться иногда сделать невозможное.

Все эти воспоминания, мысли, соображения проносились в его голове с невероятной быстротой, зашифрованные в короткие и объемные сигналы, импульсы, потому что во время игры иначе думать он просто не мог. Игра забирала его целиком, а лишь ничтожные доли секунды он оставлял для себя. В это время он был слабым, легко уязвимым, его можно было застать врасплох, а этого он ужасно не любил и потому старался плыть только по течению игры, всецело отдаваясь ему и чувствуя в нем поддержку.

Между тем настало время перерыва. В раздевалку он не пошел и присел отдохнуть на низенькую гимнастическую скамеечку, где обычно ждут своей очереди запасные. Да и почти все остальные игроки остались в зале, и тренер тут же стал объяснять причины их неудач и ошибок. О вратаре он не сказал ничего. И Макс тоже промолчал, хотя многое мог бы рассказать о плохой защите и о том, что если так будет продолжаться, то ему забросят еще много мячей, и он, как это ни печально, ничего не сможет сделать. Да, наверное, ребята и сами понимали, что в защите они не поспевают за своими соперниками и, очевидно, вообще не могут поспеть, потому что те сильнее.

Он не обернулся и не поднял голову даже тогда, когда услышал неподалеку голоса тренера и своей жены. Несколько слов он мог разобрать: "Вы его только не очень ругайте..." Это заставило его сцепить зубы. Зачем она вмешивается не в свое дело? Мало ей других забот?

Потом он не мог поднять голову уже потому, что стало стыдно. "Дурак я разнесчастный. Она ведь сидит здесь и мучается больше, чем я. Она ведь любит меня, и я ее люблю тоже. И если у меня есть сейчас моя игра и я на какое-то время успеваю забыть обо всем остальном, то у нее нет ничего, кроме меня. Она сидит в зале одна-одинешенька и слышит плохого даже больше, чем я. И все равно приходит на матчи. Хотя это для нее как каторга".

Ему захотелось встать, немедленно разыскать ее и сказать, как он ее любит. Но что-то остановило его. Он сам себе был противен из-за этого. Из-за того, что и в этот момент он больше всего думал о себе и о том, какую ироническую реакцию вызовет у окружающих любое проявление его нежности, хотя это должно было быть для него совершенно безразличным.

К тому же надо было снова становиться в ворота. И ждать того опасного и всегда желанного часа, когда придется броситься навстречу мячу, чтобы своим телом преградить ему путь.

Чем дальше, тем больше было заметно, что силы соперников не равны. Матч, по существу, был проигран задолго до финального свистка. Когда побеждаешь или хотя бы сводишь встречу с сильным противником вничью, время движется быстро и иногда его даже не хватает. Хочется растянуть удовольствие. А здесь каждая минута была часом, тайм - сутками. Даже болельщики поняли, что дела их земляков плохи, и затихли. Лишь Макс попадал еще в центр их внимания.

- Макс-с-с...

От тоски и горечи и еще от того, что ничем нельзя помочь команде, все чувства его притупились, и он перестал что-либо замечать, кроме болезненной яркости ламп под потолком, площадки среди темных пологих берегов, своих и чужих игроков, продолжавших бой, хотя одни в нем давно потерпели поражение, а другие предвкушали триумф и вели уже себя чуть-чуть высокомерно и покровительственно. Проще было бы, как в боксе, прекратить схватку за явным преимуществом, но у этой игры законы были другими. Не то, чтобы более справедливыми, а другими.

К концу игры Максим почувствовал себя постаревшим. Несколько раз он парировал броски, но чаще вынимал мяч из сетки и каждый раз, наклоняясь, испытывал горечь и муку.

В криках болельщиков исчезла насмешка. Они тоже как будто затосковали и, может быть, ждали какого-то чуда. Настроение это передалось и Максиму, и он устало, без злости и вызова подумал: "Чуда им хочется. А то, что ребята продолжают безнадежное сражение,- разве не чудо? А то, что я сам распят - одна рука закрывает правый угол ворот, другая - левый, и, несмотря на это, продолжаю жить,- разве не чудо? Почему им ничего не понятно?"

Встреча подходила к концу. Игроки приезжей команды медленно, без особого желания, снова двинулись вперед. Секундная стрелка, отмерявшая время матча, пошла на последний круг. Один из нападающих начал готовиться к броску. Именно от него старались отвлечь внимание партнеры. Максим почувствовал это и в беспрерывном мелькании рук выискивал только то, что несло с собой непосредственную угрозу. И когда нападающий врезался между двух защитников и занес руку для броска, он был готов отразить его.

Но это было не нужно. Судья свистнул и назначил пенальти. Главный "забойщик" противника пошел за мячом. И в это мгновение раздался крик:

- Дай мне! Дай мне! Я тоже хочу!

К мячу бежал вратарь, стоявший в противоположных воротах. Ему отдали мяч. И он стал на специальной отметке, готовый к броску.

Максим посмотрел на него внимательно и вдруг увидел знакомые черты. Глаза, прищуренные и хитроватые. Ехидную улыбочку. Пренебрежительный жест. Мурзик... Один из них. Ему тоже хочется унизить его. Хочется увидеть его позор, хочется добить поверженного и проигравшего.

В начале матча он мог бы разозлиться и возненавидеть этого человека. Но за час что-то в нем переменилось, что-то ушло, и взамен появилось новое. Нет, глаза в угол он больше не отведет. Он на своем месте и готов встретить опасность, как и подобает мужчине.

Ему стало даже слегка жалко парня, что стоял напротив него и занес руку для удара.

Макс остановил мяч в нижнем углу. Судья тут же дал последний свисток. Игроки пошли к центру поля, а потом направились к темному жерлу тоннеля. Макс шел вместе со всеми, а сверху, над входом в тоннель, свешивались головы болельщиков.