Стихийные "многоборцы"

Бабушку свою я помню хорошо. Она всегда была в работе, в хлопотах, в движении. В поле, в огороде, по хозяйству. Она была неграмотной, и ей, вероятно, пришлось бы долго объяснять, что означает модное теперь слово "гиподинамия". Умом своим она его, конечно, поняла бы, но сердцем - нет. Не поняла бы и не приняла бы. Потому что, по ее словам, "с девушек ешшо, скока помню себя, без делов не сидела". И так - до глубокой старости.

Мудрено ли, что, когда я засыпал, она еще была на ногах, а когда я просыпался, она уже была на ногах и успевала наработаться? И мудрено ли, что от меня она требовала, чтобы я не проводил бесцельно время, не убивал его, не "взлягивал" попусту, а занимался делом.

- Вон шел бы воды натаскал или дров наколол, а то все лапта да лапта,- беззлобно ворчала она.- Лень-то вперед тебя родилась.

Правда, когда я с излишним рвением в свои шесть лет, стараясь ей угодить, нес с колодца переполнзнные ведра, она торопливо шаркала навстречу и, заботливо помогая мне, ласково укоряла :

- Бона, напузырил. Чай, и поменьше можно бы. Надорвешься.

А когда я хватал огромный, увесистый отцовский колунище и, еле поднимая его над головой, безрезультатно бухал им по корнвому березовому кряжу, с невозмутимым безразличием, словно резиновый монолит, отплевывавшему полупудовую железяку, она опять же ворчала:

- Куды, не по силам-то! Энто батяньке оставь. А сам о-он тот возьми, поменьше. И чурак, погодь, я те сама выберу... На-ка...- И глядя, как я по-мужицки гыкхаю, еще неуверенно, но уже сноровисто и прочно расставив свои ножонки, одобрительно покачивала головой. Сейчас это кажется невозможным, тогда было чуть ли не нормой.

Сделав "дела", я получал право на "взлягивание" и, довольный ее согласием, убегал, на прощание, однако же, услышав:

- Ужотко карасин не забудь в ланпу заправить.

Но "ужотко" это было еще когда, это самый вечер. Зимой, правда, он наступал быстро. Зато летом...

Вот здесь-то как раз и хочется поговорить о том, что мы потеряли, многое приобретя, как технический прогресс и небывалый темп жизни лишили нас с детства радости двукения, неравноценно заменив стихийное мальчишеское "взлягивание" степенным и обездвиженным созерцанием "мультяшечных" персонажей. Слов нет, головоломные трюки героев "Ну, погоди!" доставляют огромную радость детям, и не только им. Но не будем обманывать себя - это радость потребителя движения, а не творца его.

Ясно, что телевизор и автомобиль, центральное тепло- и водоснабжение прочно вошли в нашу жизнь. И ни у кого мысли не возникает сказать сейчас: назад, к керосиновым лампам и печному отоплению. Но - назад, к движению! - такой возглас уместен и должен был прозвучать еще "вчера". Он прозвучал, но очень робко. Его услышали единицы. Но как необходимо, чтоб его услышали все.

Я не сторонник сентиментальных воздыханий по ушедшему, начинающихся обычно словами: "А вот, бывало, в наше время...", хотя часто, если это высказано не в ворчливом тоне и не ради возможности поразить слушателя тем, чего тот знать не может, скажем, по молодости своей, а здоровым желанием привлечь что-то хорошее из прошлого, чтобы улучшить настоящее, часто это может быть и оправдано. Пусть не само это "что-то", пусть обновленная идея чего-то.

Но хочу продолжить мысль, которую оборвал.

Итак, летом... День-то какой - вечность! Столько за него успеешь, так набегаешься, особенно когда тебе всего лет шесть-семь. Именно с этим возрастом связано у меня приобщение к спорту. Да, именно к спорту. Потому что в то время уже все наши мальчишеские забавы несли в себе соревновательный азарт. И уже в этом возрасте проходил проверку на устойчивость наш характер. Вернее, не характер: его еще и в помине не было - черточки характера, те его составляющие, которые нужно было потом огранить и отшлифовать, закалить их жизнью и гранильщиком и шлифовщиком которых часто выступал спорт.

Ну вот лапта. Кому она не известна? Хотя, виноват, теперешнему молодому поколению она в большинстве случаев неизвестна. А еще в конце 50-х - начале 60-х годов в нее играли на массовых полях московских парков.

Так вот лапта. Едва стаивал снег, даже раньше, едва солнце своими сияющими ножами срезало с парящейся земли снежные паптлепки, как мы, разбившись на две команды, уже играли в лапту "длинную". Здесь ценились сила и меткость удара по мячу палкой, быстрота ног и "увертливость", когда в тебя летел мяч. Хорошо, если мяч резиновый или губковый. А если каучуковый? Этот литой снаряд, попав в тебя, не только делал твою команду водящей, он еще вызывал и чувствительную боль, так что ты напрягал все свои силенки, чтобы не зареветь благим матом.

Но зато уж если ты наловчился бить по мячу, "пятнать" соперника, мастерски ловить "свечу" - взлетевший в синее поднебесье и спускающийся по крутой траектории мяч,- да не шапкой, а голыми, составленными "бутончиком" ладошками, то тебе не было цены и тебя брали в команду даже взрослые ребята, когда у них но хватало игроков.

А они играли, как боги, тем более что за их игрой ревностно следили и вдохновляли их своим молчаливым интересом "богини" в цветастых полушалках и плюшевых жакетах. Вот когда ты чувствовал себя героем-то, вот когда вырастал в глазах до слез завидовавших тебе сверстников, игравших сейчас без зрителей где-нибудь в нижнем конце луговины. Правда, парни и молодые мужчины играли только но воскресеньям и праздникам, но от игры До игры ты чувствовал себя героем - все равно, что сейчас быть членом сборной.

Когда надоедала лапта "длинная", мы играли в "круглую". "Круглой" она называлась потому, что каждый в пределах небольшой территории - "города" - очерчивал себе круг с ямкой в центре - "ко-зло" - и старался держаться около него. Водящим был один. Его задача заключалась в том, чтобы попасть в кого-то мячом или занять чье-то "козло", таким образом сбросив с себя неприятную обязанность водить и передать ее другому.

Владелец "козла" мог отбивать мяч палкой в любом направлении, или, поймав с лету мяч, брошенный водящим, запустить его как можно дальше и непременно в сторону от водящего. Каждый старался отбить мяч от своего "козла", поэтому водящего часто "угоняли" от "города" так далеко, что бедняга и добежать-то назад уже не смог бы.

Игра затягивалась. Несчастный водящий, челноком метавшийся в разных, часто противоположных, направлениях, уже еле ноги таскал и опять же готов был исторгнуть рев усталости и обиды. Если к этому времени уставали все, то по общему согласию игра прекращалась, но назавтра тот же водящий должен был играть свою незавидную роль.

А если он не выдерживал и отказывался, то из него "жали масло" (брали две здоровые палки, и провинившийся зажимался между ними). Что и говорить, не очень гуманно, но таковы были правила игры. Терпеливо сносивший это наказание отмечался всеобщим, хотя и молчаливым одобрением. Плакса же на следующий раз принимался в игру весьма придирчиво, а признанные слабаки не принимались вовсе. Так происходил "естественный отбор".

Примерно такое же испытание ждало водящего при игре в "байбак" - кругляш типа городошной болванки. Он ставился на попа на некотором удалении от черты - линии старта,- от которой бросали по нему биты все играющие. Байбак от каждого попадания отлетал все дальше и дальше, а владельцы бит, за линию которых вылетел байбак, имели право на удар.

Если все промахивались или между байбаком и играющими не оказывалось ни одной биты, водящий хватал байбак и во весь опор мчался к месту старта. Остальные должны были схватить каждый свою биту и как можно быстрее пересечь линию старта. А так как биты лежали на разном расстоянии от байбака, то водящий и владельцы ближних бит как бы получали неожиданную фору. Начиналась бешеная гонка с битами в руках. Задние пытались перегнать водящего и передних. Пересекший линию старта последним становился водящим.

Но каверза заключалась еще и в том, что водящий должен был поставить байбак на попа на первоначальное место. А когда человек волнуется, да земля неровная, да и сам байбак скособочен, то это, сами понимаете, не просто. Но поставить - еще не все, еще надо успеть пересечь линию старта раньше мчащегося во всю прыть и накатывающегося на тебя последнего игрока. Иначе снова водить тебе. А как часто бывало, поставил, припустил, ликующий оттого, что отводился ты наконец, оглянулся, а байбак, проклятый, лежит. И все обрывается в тебе, и обида горло перехватывает, а друзья гогочут и подначивают.

И снова идешь водить. Но на этот раз все оказываются в ударе, ни один не промахивается, и байбак все дальше и дальше "угоняется" от места старта. Бывает, от одного конца села до другого и дальше, километра на три.

Когда игра надоедает, все по молчаливому уговору промахиваются, но палку каждый старается бросить как можно ближе к байбаку, чтобы сразу схватить ее и рвануть вслед за водящим, который и так устал, а еще надо бежать да наперегонки. И глядишь, слабовольный останавливается и сдается, размазывая слезы. Но неумолимы правила игры и жесток мальчишеский суд: снова "жать масло". И тут опять терпи, потому что в противном случае на следующий раз ты будешь только зрителем.

Родители непосредственно в наши игры не вмешивались. Конечно, они и понятия не имели о спорте, а о физкультуре знали постольку, поскольку в школе, где учатся их дети, есть урок физкультуры, во время которого они, дети, занимаются ерундой. Но детские игры и забавы ими признавались и поощрялись, потому что сами они в свое время ими увлекались и стихийно понимали, что забавы эти не только нужны растущему организму, но еще и готовят его к тяжелому крестьянскому труду и физически, и морально, закаляя волю, приучая терпеть трудности. И пусть отцы наши и матери (отцы, правда, после войны не у всех были), дедушки и бабушки ворчали насчет наших пустых "взлягиваний", тем не менее они внимательно наблюдали за нами и каждый ревностно следил за успехами "своего", молчаливо одобряя победителей и ненавязчиво поучая проигравших.

...К плаванию мы относились особо. Здесь существовали неписаные законы и жесткие мальчишеские критерии. Для купания пригоден был один пруд, Банный, лежащий за селом. На его низком берегу копошились малышня и неумеющие плавать, кучками собирались девчонки. Здесь было мелко. Другой берег, высокий и обрывистый, около которого глубина была порядочной, облюбовали хорошо плавающие подростки и взрослые.

Можно было барахтаться в воде, как твоей душе угодно. И плыви ты на мелководье вдоль берега хоть "по-собачьи", хоть "по-бабьи", хоть "на спинке" или "на бочку", но если ты плывешь вдоль берега - это еще ничего не значит и плавать ты не умеешь. Умеющим плавать признавался тот, кто переплыл пруд, в середине которого вода была холоднющая, а глубина - раз в десять больше роста с "ручками".

Но вот наступал день, которого ты ждал с нетерпением, который должен был подвести итог твоим многодневным тренировкам возле низкого берега, 'твоей решимости, выносливости и терпению. Тебя ставили на мелководье у низкого берега, и ты по команде пускался в самостоятельное плавание, пугающее своей неизвестностью и дерзостью принятого решения. Правда, для страховки рядом обязательно плыл мальчишка, который в неожиданной ситуации мог всегда прийти на помощь.

Удачно преодолев пятидесятиметровый водный рубеж, ты вырастал в собственных глазах и, прилетев на крыльях домой, с гордостью возвещал:

- Бабаньк, я плавать умею.

- Дык ить ты давно умел. Нешто вчарась, когда по малину ходили, ты не плавал?

- Не, я вчера не умел, вчера я вдоль берега. А теперь умею. Я нынче Банный переплыл.

- Бона, еро-ой! - одобрительно качала головой бабка.

Да, мы чувствовали себя героями. Еще бы! Ты, может, впервые преодолел себя, оттолкнул от своего крепенького сердечка леденящий страх и почувствовал себя способным совершить что-то большее,, чем совершал пока.

Как только лед сковывал наши пруды, центр ребячьего общения перемещался на самый большой пруд посреди села. Начальная проба льда проходила после первых же морозцев, когда лед еще тонок и ненадежен, но тем не менее притягивал к себе неотвратимо соблазнительно голубеющей поверхностью: мальчишеские понятия о храбрости проходили здесь практическую проверку. Ну разве не был смельчаком в наших глазах тот, кто первым осторожно ступал на мгновенно начинавший "звучать" лед, ступал с замирающим сердцем сначала у самого берега, а потом все дальше и дальше.

Освоив таким образом какой-то участок, "первооткрыватель" обратно бежал что есть мочи, оглашая затаившуюся тишину воплями восторга и радости. Если же "экспедиция" не удавалась и храбрец проваливался, желающих испытать судьбу становилось меньше. Пострадавшего провожали домой, где он получал шлепок и лез на печку, сопровождаемый ворчанием своей бабки: "Лед-от ешшо жиблется (волнуется), а его уж черти угораздили. А потонул ежели б?.." Ну это было уж слишком: плавать в этом возрасте мы все как-никак умели, да и пруды у нас мелкие, кроме одного, за селом.

Но вот лед становился толстым и прочным. Мы делали в середине пруда топорами прорубь и вставляли в нее дубовый кол. Скоро он вмерзал и стоял прочно. Особо изворотливые мальчишки шли на конный двор и только им известным способом добывали тележное колесо.

Другая партия ребят отправлялась в лес и возвращалась оттуда с погонистой еловой слегой. А потом все было просто: колесо ступицей надевалось на кол, к спицам и ободу прочно привязывалась слега, на конце которой укреплялись обычные санки. В промежутки между спицами колеса вставлялись колья, и дружная сила энтузиастов приводила в движение это адское сооружение. Человек десять-двенадцать, напирая грудью на колья, ходили по кругу и вращали колесо. Чтобы ноги не скользили, лед посыпали песком или золой и делали глубокие насечки. А санки, насаженные на конец длиннющей слеги, с бешеной скоростью чертили окружность диаметром метров двадцать пять - тридцать.

Право открыть карусель и лечь пузом на санки первым предоставлялось признанному лидеру, самому смелому и сильному из ребят. Да трусоватый этим правом и не мог воспользоваться. Он предпочитал подождать, как оно все обернется.

Итак, карусель в ожидании замирала, а отмеченный особым правом и, разумеется, вниманием шел к санкам и не без трепета ложился на них, крепко вцепившись во что мог. Карусель приводилась, как уже было сказано, в действие мускульной силой очередников, и слега вместе с санками начинала свой визгливый бег. Гул от движения санок по льду разносился волнообразно по всему селу, вибрирующими звуками наполняя окрестность, и если кто еще не знал, что карусель готова, услышав, бросал все и мчался на пруд. Простуженные и больные тоже потихонечку исчезали из дома.

А карусель набирала скорость. Продержаться на санках хотя бы десяток кругов было очень трудно. Они неслись, словно норовистый коняга, то и дело сбрасывая очередного незадачливого седока. Зрители восторженно хохотали, а неудачник, отряхиваясь от снега, смущенно занимал место среди приводящих в движение карусель.

Сколько вариантов для развлечения предоставляло это сооружение! Сколько радости и восторга было у мальчишек и девчонок, да и у взрослых. Какую отвагу развивал в подростках этот, сотворенный их же руками аттракцион. Какими вялыми после этого выглядели уроки физкультуры, и что они могли дать нам при том отношении к ним, которое тогда было.

Но тогда - ладно... Тогда нам и без них, без этих уроков, хватало. Тогда еще можно было сказать: физкультура - не считается. Но вот ведь какое дело, эта невероятная наполненность, я бы сказал, забитость времени неповторимыми играми и движением как-то незаметно и, боюсь, бесследно ушла, а отношение к физкультуре как к эквиваленту утраченной необходимости движения осталось почти на том же уровне. Может быть, теперь, после школьной реформы, изменим мы наше косное, несправедливое отношение к школьной физкультуре, поднимем ее на ту высоту, которую ей по праву занимать положено в наше время, преодолеем порог восприятия ее родителями, то есть нами же с вами...

Сейчас многие страны и народы захлестнула мода на горные лыжи. Ничего не скажешь, красиво, одна экипировка чего стоит (в прямом и переносном смысле)... У нас же, так сказать, равнинных жителей, все было просто. Экипировка обычная: ушанка, телогрейка, валенки и лыжи-самоделки. Выструганные из березовой чурки и загнутые с носка обычным способом: распаришь в кипятке и дня на два-три привязываешь к спинке кровати, зажав носок между прутьями. А потом - склон лесистого оврага и трасса слалома - между деревьями. Съехал - герой. Врезался в дерево - сам виноват, не лезь, катайся вон с мелюзгой на Бычихе - ровной, пологой горе. Но нет, запретный плод сладок, да и кому неохота ощутить себя настоящим парнем!

Верхом смелости и отваги были прыжки с трамплина, опять же построенного по личной инициативе и по собственным проектам собственными силами. Место выбиралось на самом перегибе склона, чтобы и разгон был, и лететь хватило куда. Из толстых сучков и прутьев складывалась этакая неправильной формы пирамидка, вершиной направленная в сторону старта. Ее круто обрывающееся основание вместе с изгибом рельефа создавали те условия, которые в зависимости от скорости разгона могли швырнуть нас метров на 10-15. Это на самоделках-то! И вот тут отбирались только опытные и смелые лыжники.

Трамплин посыпался снегом, утрамбовывался, и действо начиналось. Первый, открывающий, съезжал сначала на небольшой скорости. Прыжок был, разумеется, недалеким, пробным, но по нему уже можно было судить о мощности трамплина. Вот где ковался характер, вот где вырабатывалась смелость! И уж если говорить о массовости, испытать себя здесь мог любой. Решился - дерзай. Только без очереди не лезь да если своим падением яму на лыжне выбил - заровняй. Заметим: везде инициатива, всюду - движение, соревнование, труд. Труд, обслуживающий не только себя самого, но и "общество" - ребячью ватагу. Общественно полезный труд. В игре. Ненавязчиво. Интересно. Воспитательно.

Все течет, все меняется. Времена действительно были другие. Нам не кричали, как сейчас слышу часто с балкона нашей двенадцатиэтажной коробки: "Паша! Ты уже 20 минут гуляешь. Хватит. Иди мультики смотреть".

Да, интеллектуально мы отставали от современных Паш, по зато, преданно занимаясь "неорганизованной", доморощенной физкультурой, мы общались. Мы предавались наивысшей радости - радости человеческого общения. Через это общение мы постоянно бывали в курсе всех дел, которые волновали взрослых, а значит, и сами мы граждански быстро взрослели...

Мы занимались всеми видами спорта, какие только попадались под руку, еще не зная, что такое спорт. По теперешним понятиям мы были многоборцами, многоборцами в "коротких штанишках".

Сейчас удивляются тому, как быстро молодеет большой спорт, какие сверхнагрузки приходится выносить юным. А удивляться-то, собственно, нечему. Стихийные "многоборцы" выносили не меньшую суммарную нагрузку. И они давали в свое время большому спорту взрослых чемпионов. Постепенно эта питательная среда исчезла. Появились детско-юношеские спортивные школы со своей ранней специализацией. Активное участие их воспитанников в большом спорте и ранняя нацеленность на высокие результаты, естественно, дали аффект омоложения. Но эти школы не дали массовости из-за своей ориентации на избранных и не заменили стихийного народного "многоборья", неброско и ненавязчиво, но универсально и надежно развивавшего физически подрастающее поколение. К сожалению, это уже - в прошлом. Но спрятан же где-то в нашей современной жизни более совершенный аналог приобщения людей к физическому воспитанию и развитию, к массовому и большому спорту. Наша задача - найти его.

...Мы беспрекословно следовали тем неписаным правилам, которые соответствовали нашему мальчишескому "кодексу чести". А этот "кодекс чести" мы перенимали от взрослых, которые, в свою очередь, получали его от предыдущего поколения. Ударить девчонку считалось унизительным, недостойным. Твердо усвоенное правило: лежачего не бьют - действовало среди нас постоянно и жестко. Нарушитель сразу же подвергался возмездию или молчаливому презрению.

...- Бабаньк, я нырну?!

- Я те мырну, я те мырну. Ишь неслух какой, слезь сичас же! Да што же это такое, сладу с тобой нет...

Бабка тянется к кусту, чтобы сломать длинный упругий прут.

Мальчишки сделали на пруду нырялку. Вбили метрах в трех от берега кол в воду и оперли на него одним концом доску, другой конец которой укрепили в земле на берегу. Свободный конец нависает над водой и, пружинисто подбрасывая смельчаков, швыряет их далеко в воду. Мелюзга, вроде меня, с раскрытыми от восхищения ртами, жадно ловит каждое движение прыгунов и, страшно им завидуя, тем не менее сама на подобное не решается. Нам не у кого учиться этому искусству, кроме как у своих же старших товарищей. А они внимательно приглядываются и обсуждают каждый прыжок, словно придирчивые судьи на современных соревнованиях.

Как мы завидовали старшим, как хотелось испытать нам недоступное пока ощущение полета. Но нас даже не подпускали к нырялке. И вот теперь, когда на берегу никого не было, а я стоял на самом краю своей мечты, бабушка гнала меня требовательно и неумолимо.

Вдруг на другом берегу из-за кустов вышла орава мальчишек. Впереди шел Ванька Скворцов, самый лучший ныряльщик. Оценив ситуацию, он крикнул:

- Давай, давай, смелее!.. Боишься? Учти, с нырялки назад сходят только трусы.

А сзади с длинным прутом наступала бабка, предсказывая мне картину расправы "ужотко, когда она батяньке докладет все как есть". Но что было это "ужотко" в сравнении с тем, что меня могли посчитать трусом?

Солнце светило откуда-то сзади, и от нырялки и от моего тела на воде прорисовывалась четкая тень. Я встал на самый краешек доски и качался, казалось, от ударов собственного сердца. "Нет, я не трус,- убеждал я себя.- И нисколечко не боюсь. Мне только немножко страшно". Бабушка по доске подняться не решалась, а мальчишки были уже рядом - вот они.

Я зажмурился, вытянул вперед руки и прыгнул вниз головой. И когда вода, сильно толкнув меня, больно обожгла мое тело и расступилась подо мной, а потом снова выбросила меня на поверхность, только тут я пришел в себя и увидел рядом испуганное лицо Ваньки Скворцова. Мальчишки протянули нам руки и вытащили на берег. "Мущи-и-на!" - восхищенно рассматривая мой живот и грудь, красные, будто ошпаренные кипятком, протянул Банька. И даже бабушка, раздвинув ребят и взяв меня за руку, ничего не сказала.

"Мужчина!" - это слово, произнесенное с особой интонацией, служило своеобразным мерилом признания и поощрения младших старшими, эмоциональной оценкой действий и поступков, заменявшей теперешние баллы и очки, выставляемые спортивными судьями. Да подобное слово могло и не произноситься. Оно "звучало" в красноречивом взгляде, особом дружеском жесте и в том глубоком уважении, которое твои поступки вызывали у окружающих.

О приведенном случае я рассказал как-то знакомой. Ученая, кандидат педагогических наук, она не поняла моих восхищенных воспоминаний. И не приняла моей оценки их.

- Не скажите о своей нырялке еще где-нибудь,- назидательно отсоветовала она.- Особенно в детской аудитории. Это ужасно! А вдруг они начнут прыгать...

Я горячо возразил ей, заявив, что готов рассказывать об этом как можно чаще, и в первую очередь - родителям. Пример может быть другим (особенно если говорить о городских мальчишках). Здесь более всего важна суть, а не форма. Мы как-то все заорганизовали: это нельзя, к тому не подходи, туда не лезь. А потом удивляемся, почему появляются "феминизированные" мужчины, куда деваются рыцари... В школах - острейший дефицит мужчин-учителей: юношам часто некому подать пример. В семьях воспитание ребенка нередко перекладывается на плечи женщин, которые всячески пытаются оградить подрастающего мужчину от напастей, истинных и мнимых.

Спорт создает неопасные трудности, преодолевая которые человек мужает...

Спортсмен заранее готовит себя к тем наперед известным условиям, которые определяются жесткими рамками правил. Да, все так, все известно, но только внешне. А как сложится каждый конкретный поединок, какие неожиданности готовит он, какие корректировки придется вносить по ходу ведения его? Вопросы Одиссея, готовящегося проплыть между Сциллой и Харибдой.

Каждый поединок, с одной стороны, вроде бы не несет ничего нового - ну, скажем, схватка и схватка, чего тут особенного, а с другой - какой непредсказуемостью конечного результата и многообразием промежуточных вариантов богата она? Часто физическое превосходство, набор технических действий и тактическая вооруженность уходят на второй план. На первый же выдвигаются его величество Характер, ее высочество Воля.

И болельщик, забыв часто про внешние эффектные атрибуты, проникает во внутреннюю суть поединка, следит за каждым движением, каждым проявлением как бы материализованного Характера, как бы обнажившейся Воли. Он сопереживает.

Мощные положительные и отрицательные эмоции, быстрая смена их - это для психики, как контрастный душ для тела. Это своего рода отключение, переключение, очищение.

Спортивный катарсис...

Спортивный поединок... Но это уже экзамен в "высшей школе" спорта, экзамен, который, кстати сказать, с честью выдержали многие из бывших стихийных "многоборцев".

...Каждый из нас рос, взрослел, набирался жизненного опыта. Одни расстались с физкультурой, как только начали трудиться, может быть, активно соприкоснувшись с ней еще однажды в армии или сдавая зачеты в учебных заведениях, другие остались физкультурниками и спортсменами в душе, вынужденно ограничив свои желания и потребности созерцанием телепередач и разговорами о футбольных матчах. Третьи нашли и находят время для занятий, пусть и нерегулярных. Четвертые всецело посвятили себя физкультуре и спорту.

По-разному сложились наши судьбы, но уверен, что среди бывших стихийных "многоборцев" нет таких, которые бы сейчас серьезно могли сказать: "Физкультура - не считается". Наоборот, каждый из них готов вносить любые предложения в пользу физкультуры и спорта, реализовывать эти предложения, а если нужно - "тряхнуть стариной" и своим примером увлечь на массовые поля физкультуры неискушенных.